Традиционные жанры японской поэзии в ином национально-культурном контексте

Жанры японской поэзии танка (пятистишие) и хокку (трехстишие) имеют давнюю литературную традицию. Исследователи определяют истоки танка в народно-песенной культуре, и первое упоминание появляется в VIII веке, жанр хокку же выделился из «нанизанных строф» — рэнга в XVII веке. В основе структуры и танка и хокку принципиальное для японского искусства «легкое отклонение от кристально-уравновешенной симметрии»1 Нечетное количество строк и слогов в строке (хокку –трехстишие с чередованием слогов 5-7-5), (танка — пятистишие с чередованием 5-7-5-7-7) определяет то, что «ни само стихотворение и ни один из составляющих его стихов не могут быть рассечены на две равновеликие половины. Гармония … держится на неустойчивом и очень подвижном равновесии»2. Особенностями японского языка определяется оригинальная ритмическая структура, которая не сохраняется при переводе на другие языки.
Эти древние жанры остаются актуальными и востребованными и в современной Японии, и за ее пределами. Составитель антологии современной японской поэзии Дзюнко Такаси отмечает, что «в наши дни трехстишие хайку приобрело интернациональный характер, во многих странах существуют поэты, пишущие хайку на своем родном языке»3. Популярны эти жанры японской поэзии и на нашем духовно-культурном пространстве. Надо отметить, что жанры эти получают определенное переосмысление на уровне массовой культуры, так в жанре хокку чаще актуализируется парадоксальность содержания, и они предстают как юмористические произведения в определенных рубриках российских газет и в интернете.
Примеры же, когда поэт создает оригинальные произведения танка и хокку, придерживаясь определенных жанровых канонов, так же имеются и их анализ представляется целесообразным и плодотворным.
В рамках данной статьи мы обратимся к анализу пятистиший бурятского поэта Намжила Нимбуева, чье духовное родство с поэтами Востока уже не раз отмечалось исследователями. Так Евгений Чан пишет: «Намжил Нимбуев вслед за поэтами Древнего Востока повторяет вновь и вновь: всматривайтесь в привычное, и вы увидите неожиданное, всматривайтесь в простое – и увидите сложное, всматривайтесь в малое – и увидите великое»4. Следует отметить особый характер художественного синтеза, осуществленного Н. Нимбуевым, который сохранял ментальность восточного человека, создавая свои произведения на русском языке. Интерес бурятских поэтов во второй половине ХХ века к восточной поэзии неслучаен. В «Истории бурятской литературы» — в главе «Поэзия» отмечается «интересное явление – синтез традиций европейской и восточной поэзии. …с середины 60-х и в 70-е годы ощущается интерес к восточной поэзии, к ее национальным традициям. К примеру, к поэзии Японии, Монголии, Индии, Тибета»5. Думается, можно объяснить этот интерес поисками типологического сходства, попыткой определить свои духовные истоки, осознать свою национальную самобытность. Как известно, первым к переводу японской поэзии на бурятский язык обратился Дондок Улзытуев, который перевел хокку. В его творчестве влияние восточной поэзии определило эксперименты с жанровыми формами миниатюры, четверостиший и восьмистиший..
Интерес к восточной поэзии бесспорно сказался и в творчестве Намжила Нимбуева, в частности, в его жанровых поисках; повлиял на формирование художественного стиля. Обратимся к анализу пятистиший Н. Нимбуева. В новом издании поэзии Н. Нимбуева (2003) они выделены в отдельную группу (25 стихотворений). Они названы не танка, а именно пятистишия скорее всего с учетом неизбежной жанровой трансформации, которая происходит, тем не менее, очевидно, что выделение подобной строфы определено влиянием японской поэзии. Сам Н. Нимбуев в своих письмах, определяя жанр пятистиший, сохраняет название оригинала: «Великое событие: в воскресенье выпал первый снег, и в этот день я написал сразу три стихотворения – о земле и человеческой жизни. Одно из них в форме японской танка»6.
Все пятистишия Н. Нимбуева, как и японские стихи, ситуативны. Как известно, танка «создается в определенной обстановке, обусловлено конкретным случаем»7. Эта особенность японского мышления, по словам Х. Накамура, объясняется тем, что «японцы принимают феноменальный мир как Абсолют, так как они скорее выделяют интуитивно-чувственные конкретные элементы, чем универсальные…»8. Если в японской поэзии ситуация танка – чаще всего явление природы, то в пятистишиях Н.Нимбуева диапазон конкретных наблюдаемых жизненных явлений шире, охватываются и социально-культурные феномены. Общий же принцип остается неизменным, поэт создает поэтическую картину, всегда отталкиваясь от конкретной жизненной ситуации, вскрывая за внешними событиями их подлинную духовную суть. Как известно, «утверждая эмоциональное содержание поэзии, восточные поэтики требуют, однако, не просто выражения чувств, а чувств, как некоего духовного опыта, чувств не обыденных, а интеллектуализированных, лишенных индивидуальной или прагматической окраски, максимально универсализованных»9. Надо отметить особый характер проявления эмоционального мира автора в пятистишиях. Возьмем, к примеру, следующее стихотворение:
Наверное, скоро
Умрет моя бабка:
Все чаще и чаще
Далекую юность
Она вспоминает.
Это стихотворение основано на житейском наблюдении, когда обыденный факт – частые воспоминания о юности интерпретируются в субъективном сознании как предвестие смерти старого человека. При этом у читателя не остается ощущения, что это предположение о скорой смерти близкого человека, обоснованное подобным образом, неверно – оно предстает именно как универсальный опыт. Это тонкое наблюдение поэта основано на понимании жизни как определенного круга, где смерть – это возвращение к истокам, и поэтому обращение памяти к началу жизни — есть сигнал о том, что круг замыкается. Эмоция же поэта (грусть) уходит в подтекст, который японцы называют ёдзё. Это также черта, свойственная восточному литературному сознанию, для которого становится принципиальным для эстетического эффекта «опосредованное изображение чувства, требующее активных интеллектуальных усилий, своего рода «сотворчества» читателя»10. Следующее стихотворение Н. Нимбуева — также выразительный пример подобного рода, это хокку:
О, родина,
Лишь гляну на тебя –
Моя песнь умолкает смущенно.
Здесь фигура умолчания говорит больше, чем можно сказать словами о красоте и величии своей родины, о чувстве поэта к ней, есть только лишь намек на огромность «несказанного».
В жанре танка особую роль начинает иметь каждое слово, все его потенциально возможные смыслы реализуются в зависимости от контекста. Рассмотрим следующее пятистишие:
Деревенские голуби
Уронили помет
На окошко моей канцелярии…
Одиноко и грустно вдруг стало
Словно сердце в дверях прищемили.
Ключевое значение в первой части стихотворения здесь имеет слово «канцелярия», которое в словосочетании «моя канцелярия» становятся для поэта обозначением стихотворных записей. Здесь также есть грустная самоирония, слово «канцелярия» скорее служит для обозначения и регистрации каких-то регулярных, скучных казенных занятий, а не для обозначения такой свободной стихии как творчество. «Деревенские голуби» в данном контексте олицетворение внешней объективной реальности, в соотношении которой с внутренней реальностью — всегда есть некое противоречие, особенно остро сознаваемое поэтом. Здесь, вечности природного объективного бытия противопоставляется преходящесть и временность внутреннего мира человека. Таким образом, во введении задается поэтическая тема значения и оценки творчества поэта в контексте вечности, и сама ситуация вскрывает некоторое пренебрежение к занятиям поэта («деревенские голуби уронили помет на окошко моей канцелярии). В лирической же части текста ключевым является слово «сердце», которое связано со словом «канцелярия». «Сердце» — здесь другое обозначение, обозначение для себя, возвышенной поэзии как самого сокровенного и дорогого. Словосочетание же «сердце в дверях прищемили» актуализирует предметное значение слова сердце как органа человеческого тела, и в самом слове сталкиваются два начала: духовное и материальное. Названные поэтом эмоции «одиноко и грустно» лишь подводят к основному чувству поэта – выраженному метафорически – душевной боли от внезапного осознания, прозрения истины.
Структура данного пятистишия соответствует классической структуре японского танка, когда «три первые строчки…представляют собой описательную картину природного явления, которой сополагается явление из мира человека и его чувств»11. Данный тип структуры танка воплощен и в нимбуевских переводах пятистиший монгольского поэта М. Цэдэндоржа:
От зеркальца разбитого –
Разбитый зайчик
Света.
…И из тебя не вытянуть
Мне связного ответа.
Мы видим соположение внешней ситуации и ее лирического решения поэтом. Четкая структура танка, разделяемого на две неравные части 3строки и 2 (ситуация и ее исход), выделяется и в следующем переводе из Цэдэндоржа:
Он имя свое начертал,
Словно стих,
На титулах купленных книжек,
Как будто на спинах баранов своих
Клеймо он хозяйское выжег.
В лирической части образ, конечно же, воссоздает родные для поэта национальные реалии.
В японском танка существуют различные виды зачина — лирическое введение – дзе, макура-котоба (слово-изголовье), ута-макура (песенное изголовье). В зачине большое значение имеет порождающая энергия слова, в классическом варианте часто это было слово-номинант в именительном падеже. Такой пример из Нимбуева (О, родина) в начале трехстишия мы рассматривали выше. Рассмотрим структуру следующего пятистишия Н.Нимбуева:
«Аркадий»,-
представился встречный бурят.
То имя в ушах прозвучало
Стандартной конторскою вывеской.
Я молча пожал ему руку.
Слово-номинант — имя, стоящее в зачине, вводит поэтическую тему соответствия имени называемому, когда гармония предполагает родство и подобие слова и вещи. Эта тема, например, предстает в стихотворении поэта «Юя», где «певучее имя» грузинки вызывает чудесные ассоциации. В данном пятистишии несоответствие имени и человека вызывает у поэта ассоциацию со «стандартной конторской вывеской»; образ имени Аркадий точен вплоть до звуковых совпадений. В пятой строчке дано лирическое решение темы, выражено подтекстом в действии «я молча пожал ему руку» сочувствие автора. Рассмотренные примеры показывают, что жанровые черты японского танка легко определяются в пятистишиях Н.Нимбуева. Как известно, всякое влияние проходит через фильтры местной традиции. Возможно, мировоззренческая основа, питавшая жанры японской поэзии, а именно сохранявшиеся древние синтоистские воззрения в их сочетании с буддийскими традициями, оказалась типологически сходной с бурятской ментальностью, которая также формируется на стыке сохраняющегося архаического сознания и усвоения буддизма. Думается, что обе составные части данной типологической модели четко выделяются в творчестве Н. Нимбуева. Древний тип сознания, мифологизм мышления претворяется в принципах создания образности у поэта, в особенностях метафоризации, где большое значение приобретает анимизм: «на ладони гранитной гряды…», «…но сейчас в сердце парня рождается песня, словно ласточка крылья свои расправляет», «тонкошеий тоскующий хур…», «..звезды со страхом думают…», «этой ночью по тихим долинам кочевали куда-то на север тени предков моих…», «умершей бабушки голосом шепчет невнятно родник…» и др.
Буддийское сознание поэта проявляется особенно выразительно в толковании человеческой жизни и судьбы.
Тем утром весенним,
Когда
Вдруг умер столетний табунщик,
Меж ставен его пятистенки
Грачонок разбил скорлупу.
В поэтическом сознании проводится по-буддийски понимаемая связь между смертью и жизнью как непрерывными явлениями одного потока.
В принципах и способах создания образности проявляется оригинальность поэта, развитие им жанра в другом временном контексте. В классических японских танка исследователями выделялся тип структуры, основанный на омонимической метафоре, что возможно не во всех языках.
У Н. Нимбуева можно выделить пятистишия, где метафора имеет функциональное значение:
Старец дремал у церквушки.
В рыжей шапчонке
Средь медных селедок
Греется на солнце
Серебряный карп.
Авторское отношение к доле и судьбе нищего на паперти, на первый взгляд, безучастно, но именно удел старца становится темой стихотворения, где метафорически показан его скудный сбор, в котором выделяется среди меди всего одна серебряная монета. В буддийском сознании судьба человека кармически предопределена, думается, поэтому нельзя однозначно сказать, что авторская эмоция – это сочувствие, если оно есть, то выражено глубоко опосредованно. «Оживить» же, увидеть поэтически такую прозаическую вещь, как деньги, может только истинный поэт.
Именно поэтическое видение мира создает внутреннюю цельность и завершенность пятистиший поэта, ведь перечень возможных приемов и художественных средств в пределах пяти строк ограничен. Вот, что писал об этом сам поэт: «В пяти строках запечатлеть кусок жизни, ее мощный сигнал, и когда создашь пятистишие, рифмовка — самое губительное. Зарифмовать пятистишие – значит убить его»12. Мы видим таким образом, что обращение к жанрам японской поэзии находилось в контексте нимбуевских поисков формы свободного стиха, имело немаловажное значение в становлении верлибра в его творчестве.
Традиционные жанры японской поэзии, которые, как отмечают исследователи, «в настоящее время переживают период бурного расцвета и являются высоким искусством…»13 в самой Японии, оказались вполне жизнеспособными и в иных национально-культурных условиях, а именно в бурятской поэзии, благодаря типологическому сходству мировоззренческой основы и духовной близости в контексте общей восточной ментальности.
Литература
1. (Японская классическая поэзия, Смоленск, 2001. // Предисловие В. Марковой, с.11).
2. Там же, с. 11.
3. Дзюнко Такаси. Горизонты японской поэзии // Странный ветер. Современная японская поэзия. М., 2003, с. xiii.
4. В кн. Намжил Нимбуев. Стреноженные молнии. М., 2003. 4 колонтитул.
5. История бурятской литературы. Т.3. с. 164.
6. Намжил Нимбуев. Стреноженные молнии. М., 2003, с.6.
7. И.А. Боронина. Особенности художественного образа в японской традиции и их модификация в поэзии и прозе.// Восточная поэтика. Специфика художественного образа. М., 1983, с. 194.
8. Цит. по: Морходоева З.П. Личность в культурах Востока и Запада. Новосибирск, 1994, с.158.
9. Восточная поэтика: Тексты. Исследования. Комментарии. М., 1996, с. 7.
10. Восточная поэтика: Тексты. Исследования. Комментарии. М., 1996, с. 8.

Ирина Булгутова доц БГУ д.ф.н.

Уран хүн